Германия дня сегодняшнего и Германия Ганса Фаллады – страна, в которой ничего не меняется?

[notes4myfamily]

Оригинал взят у pretty_hausfrau в Германия дня сегодняшнего и Германия Ганса Фаллады – страна, в которой ничего не меняется?

Живя в Германии, я поняла для себя одну вещь – литературу о стране надо читать тогда, когда ты в ней живешь. Потому что герои начинают оживать, ты начинаешь чувствовать эту действительность, ментальность, ход мысли, и понимать, откуда рождались эти образы.

Читая Ф.М. Достоевского в Петербурге, ходя с Раскольниковым или Макаром Девушкиным по одним и тем же улицам, романы читаются легко, вы видите перед собой и места, и обстановку, и хмурое небо и ощущаете героев. А главное, вы живете в одной с ними стране и понимаете людей, что вокруг. Совершенно бесполезно читать Достоевского в Мюнхене или на берегу океана в Майами и думать, что вы понимаете «загадочную русскую душу». Нет не понимаете, потому что, если бы понимали, то потом бы не возникали недопонимания из серии: «Не понимаю, почему со мной больше не общается та русская пара, к которой я пришел в гости, все съел, взял с собой, а потом месяц не объявлялся и не отвечал на письма. Какие они странные! Я ведь читал Достоевского и Толстого, я понимаю русскую душу, а эти какие-то ну очень странные! Обиделись, что ли, что я их в гости с ответным визитом не позвал?». Да, обиделись. И ничего-то этот человек не понимает, потому что невозможно понять русского человека, никогда не бывав в России, а лишь читая книги, закусывая их чеддером и запивая немецким пивом. Да, впрочем, и бывая в России многие иностранцы так ничего и не понимают, зато потом с умным видом рассказывают о том, что они выучили слово «водка». Тьфу, противно. И еще они смеют с умным видом знатоков нам об этом рассказывать.

Но речь не о России, это, что называется, наболело. Речь о Германии.

Конечно, в школе и институте, я, да и многие, читали Ремарка, Томаса Манна, Гофмана, но все-таки они были несколько далеки от нас, заграница казалась чем-то призрачным и идеальным, постоянно превозносящийся во влажных фантазиях запад не мог быть опорочен даже намеком на то, что и там есть проблемы, а люди отнюдь не идеальны.

Поэтому, когда я добралась до Ганса Фаллады, примерно через год, как мы оказались в Германии, меня словно бы облило ушатом ледяной воды, и я поняла: «Вот она настоящая Германия!», и все эти Гансы Жмоты, все Пиннеберги, Квангели с их проблемами зашагали передо мной стройными рядами. Но самым отрезвляющим открытием оказалось другое – Германия-то не изменилась! Все те же и все там же. Все те же проблемы, все те же люди. Но вот ведь незадача – нам-то все время говорят, что прогрессивный запад идет по пути развития, а унылая отсталая Россия усиленно деградирует.

Но вот, что я вам скажу. Красивый фантик, еще не означает, что внутри такое же вкусное содержание. Да, приятно смотреть на чистенькие стены домов, на вылизанные (да и то не всегда и не везде) улицы, на подстриженные поля. Но вот что внутри? Изменилось ли внутри содержание? Или рыба так и продолжает гнить? Изменилась ли суть?

Что мне нравится в России, так эта ее честность. Честность, что вот да, мы такие какие есть – большие, неповоротливые, неприлизанные, невеселые, местами грубые, но открытые и честные в своих эмоциях – горевать, так горевать, любить, так любить, дружить, так дружить. Душа на распашку и последнюю рубашку готовы порвать в своем угаре. Но зато честно. Без этих вот ужимок, без этих реверансов, без экивоков. Не нравится человек, не хотим с ним общаться – так это будет сказано прямо, возможно, слишком прямо и обескураживающе, зато без лишних надежд и недомолвок. Хотим встретиться – значит хотим, а не предложить день, а время – не сказать, да и потом не написать и пропасть. Ну очень красиво! И вежливо, безусловно. Или сначала предложить забрать, какую-нибудь ненужную больше в хозяйстве вещь, а затем сказать, что уже кому-то ее отдали, а на самом деле нет. Зачем врать? Не хотел отдавать с самого начала – так и скажи. Но врать-то зачем?

Опять отвлеклась. Да я надеюсь, что вы меня простите.

Возвращаемся к Германии и литературе.

На мой взгляд, особенно ярко Германию описывает Ганс Фаллада. Не скажу, что я поклонница и ярая почитательница его таланта и образа мысли, так как считаю, что он тоже приспособленец – согласитесь, очень удобная позиция – до фашистской власти писал о проблемах маленького человека, с приходом фашистской власти (которую, кстати не принял и был немножко гоним за это), демонстративно уезжать как многие не стал, не уехал и в Советский Союз, где мог бы писать обличительные романы и статьи, а уехал в деревню и стали писать сказки. Вроде бы и писал, а вроде бы и против власти не выступал. Закончилась война, тоже хорошо – можно написать антифашистский роман «Каждый умирает в одиночку». Да только он слабый, никакой. Его герои не вызывают ни жалости, ни сочувствия. Да и не выносит он окончательного приговора Третьему Рейху – а так, словно боясь, что все еще вернется на круги своя, написал средненький роман, если что, можно даже сказать – «смотрите, кто был против режима – умер, а режим остался. Я – против? Да, нет, что вы! Я только за!». И конец про доброе семя тоже не убедителен.

Но даже в этом слабом романе есть места, которые отлично характеризуют Германию.

Я всегда придерживалась того мнения, что язык – это душа и совесть народа, его индивидуальность, его образ мысли. И смотрите, как интересно получается – глазок в двери по-немецки “der Spion”. Красноречиво, не правда ли? А теперь отрывок:

«На этот раз случай настиг его в образе мстительного чинуши, использовавшего воскресенье, чтобы шпионить за верхней жилицей. Он имел зуб против нее за то, что она долго спит по утрам, вечно бегает в мужских брюках, а вечерами, и далеко за полночь, не выключает радио. Он подозревал ее в том, что она водит к себе мужчин, а если это так, то он ославит ее по всему дому. Он пойдет к хозяину и заявит, что такая шлюха не может жить в приличном месте.
И вот он уже больше трех часов терпеливо ждал, притаившись у глазка своей двери, когда, вместо верхней жилицы, по лестнице поднялся Отто Квангель. «…»
Я собственными глазами видел, я три часа караулил у двери…
Резкий голос из толпы неодобрительно крикнул: — Ах ты, шпик поганый!»

Могу честно сказать, что на данный момент на нас никто не стучал и не доносил (хотя, если вспомнить случай со Швондершей, то кто-то же настучал, что в квартире появились непонятные личности, раз она пришла проверять, не является ли квартира апартаментами для туристов (а раньше именно таковой и являлась)). Но если почитать всевозможные форумы, то ни раз можно наткнуться на то, что соседи жалуются, вызывают полицию и устраивают скандалы то из-за растений на балконе, то из-за маленьких детей, то еще из-за какой-нибудь ерунды.

Второй пример.

«С тех пор, примерно каждые полтора месяца, они навещали друг друга. Визиты эти вошли в привычку, но все же они вносили какое-то свежее дуновение в жизнь Квангелей. Обычно Отто с невесткой молча сидели за столом и слушали тихую беседу брата с сестрой, которые не уставали вспоминать детство. Отто было приятно познакомиться с той, другой Анной; правда, он никак не мог перекинуть мостик между женщиной, которая теперь жила бок-о-бок с ним, и той девушкой, что умела работать в поле, слыла озорницей и вместе с тем лучше всех училась в школе.
Они узнали, что Аннины родители, уже дряхлые старики, все еще жили в родной деревне — шурин вскользь упомянул, что ежемесячно посылает родителям десять марок. Анна Квангель открыла было рот, чтобы сказать брату, что с нынешнего дня тоже будет помогать родителям, но вовремя поймала предупреждающий взгляд мужа и умолкла.
Только на обратном пути он сказал: — Нет, Анна, лучше не надо. К чему баловать стариков? У них свои деньги есть, да еще шурин ежемесячно десять марок прибавляет, хватит.
— Ведь у нас на книжке столько денег! — просительно сказала Анна. — Нам их нипочем не прожить. Прежде думали, сыну пойдет, ну, а теперь… Отто, пожалуйста, позволь послать! Ну хоть пять марок в месяц.
Отто Квангеля ее просьба не тронула. — Теперь, когда мы затеяли такое большое дело, — сказал он, — совершенно нельзя знать, на что понадобятся нам деньги. Может быть, все до последней марки истратим. А старики до сих пор жили без нас, проживут и дальше!
Анна замолчала, чуточку уязвленная, впрочем, не столько в своей любви к родителям, ибо до сих пор она редко вспоминала своих стариков и только раз в год к рождеству посылала им письмо, да и то из чувства долга. Но просто ей не хотелось срамиться перед братом и прослыть скупой. Что же они, хуже брата, что ли?
Анна не сдавалась: — Ульрих подумает, что мы хуже их. Он подумает, что ты плохой работник, мало зарабатываешь.
— Не все ли равно, что люди обо мне подумают, — возразил Квангель. — На такое дело я денег с книжки брать не буду.
Анна почувствовала, что это его последнее слово. Она замолчала, покорилась, как бывало всегда, когда Отто так говорил, но все же и немножко обиделась на мужа за то, что он совсем не считается с ее чувствами. Однако за работой над общим большим делом обида скоро позабылась».

Как мне кажется, это типичное отношение к родителям в Германии. Я могу ошибаться, но посмотрите, что в транспорте никто не спешит уступать место, а количество домов престарелых и их постоянная реклама в транспорте (не реклама ипотеки «встретьте пенсию в своей квартире», а именно реклама домов престарелых и целых кварталов для пожилых), навевает на меня грустные и унылые размышления.

Если говорить о самой идее сопротивления в романе, то она тоже, как мне кажется, весьма характерна Германии. Скажите, много ли мы можем вспомнить организованных групп по сопротивлению? Я сходу могу назвать только «Белую розу» и, пожалуй, еще маленькую группу сопротивления Вальтера Клингенбека ( в честь него даже названа улица в Мюнхене, а в честь «Белой розы» существуют несколько мемориалов). Также поискав в Интернете, я нашла еще одного юношу из секты «Церковь Иисуса Христа и святых последнего дня» Хельмута Хюбенера. За написание антивоенных и антинацистских листовок ему в возрасте 17 лет отрубили голову. Но согласитесь, что именно партизанского, подпольного движения, организованных больших групп, которые бы действительно боролись, действовали – не было. Листовки, трансляция антифашистских передач, то есть достаточно пассивное сопротивление – не вагоны взрывали, не бомбы подкладывали. Такое же сопротивление и у героев романа – открытки с антифашистскими посланиями. О том, что от такого сопротивления вреда для людей больше, чем пользы, они даже не думали. Зато как же, они сопротивлялись!

И сейчас идет точно такое же «сопротивление» мигрантской политике страны – да, иногда, на улицах можно увидеть малюсенькие квадратики бумаги с надписями из серии «Германия – для немцев». Да только что толку, если опять это единичные случаи пассивного волеизъявления. Видно это в ментальности у немцев – «бороться» с чем-либо листовками.

Роман «Каждый умирает в одиночку» я читала достаточно давно, поэтому что-то могло и позабыться. Если у вас есть еще яркие примеры и параллели – пишите в комментарии.

А вот роман «Маленький человек, что же дальше?» я закончила буквально на днях. Читая его, я только и успевала делать заметки и выписывать цитаты. Ничего не изменилось, ничего.

«— Ваши бюллетени! — громко рявкает привидение.
— Дайте раньше войти, — говорит Пиннеберг и проталкивает вперед Овечку. — А кроме того, мы частным образом. Я записан. Моя фамилия Пиннеберг.
При словах «частным образом» привидение подымает руку и включает свет.
— Доктор сейчас выйдет. Подождите минутку, пожалуйста. Попрошу вас пройти сюда.
Они направляются к указанной двери и проходят мимо другой, полуоткрытой. Должно быть, это приемная, и там, верно, сидят те тридцать человек, что прошли мимо Пиннеберга. Все смотрят на них, подымается гул голосов:
— Где это видано!
— Мы уже давно ждем!
— С какой стати мы платим в больничную кассу?
— Подумаешь, господа какие! Сестра подходит к двери.
— Успокойтесь, пожалуйста! Не мешайте доктору! Вы напрасно волнуетесь. Это зять доктора с женой. Не так ли?
Пиннеберг польщенно улыбается. Овечка спешит к указанной двери. На минуту воцаряется тишина.
— Побыстрей! — шепчет сестра и проталкивает Пиннеберга вперед. — Эти бесплатные пациенты такие грубые. Больничная касса за них гроши платит, а они бог знает что о себе воображают…»

На замечания о том, что подобные ситуации бывают и в России, я согласно кивну. Но с «бесплатными» пациентам (особенно если вспомнить, что страховка на двоих в месяц составляет около 400 евро) тоже особо возиться и сейчас не хотят. Мне повезло особо – я прочла эту часть романа как раз перед походом к ортопеду, который и слушать-то меня особо не стал, и все жалобы до конца не выслушал, а потом решил, что и объяснять нечего – вот рецепт и идите. Конечно, человеческий фактор никто не отменял, но и воображать себе, что в Германии медицина на высочайшем уровне и с вами будут расшаркиваться, раскланиваться и проверять все, что у вас болит – тоже не стоит.

В догонку к части про общение с родителями:

«— А как твоя мать? — спрашивает она. — Ты мне ничего о ней не рассказывал.
— Да и рассказывать-то нечего, — коротко бросает он. — Я с ней не переписываюсь».
И
«Это первое письмо, полученное Овечкой за ее супружескую жизнь, с родными в Плаце она не переписывается».

Еще М.Булгаков писал, что квартирный вопрос людей портит. Но если в России в последние годы настоящий строительный бум, все строят и покупают, то вечные проблемы с жильем у немцев ничему их не учат. Так и у героев романа брак начинается с… проблем со съемным жильем!

«Хорошо, — говорит он и рассказывает то, что рассказывал уже много раз: — Что она за городом, это я тебе уже говорил. Среди зелени.
— Мне кажется, это как раз очень хорошо.
— Но это настоящий дом-казарма. Его выстроил за чертой города каменщик Мотес; думал, и другие за ним потянутся. Но никто за ним не потянулся и не построился там.
— А почему?
— Не знаю. Может быть, показалось, что там слишком глухое место, двадцать минут до города. Дорога немощеная».

Вот и до сих пор так. Недостаток квартир чувствуется все острее, а за городом строиться никто не торопиться, в связи с этим найти подходящую квартиру в городе все сложнее и сложнее. А ведь кажется, чего проще, ведь места вокруг города – море! Можно настроить жилья, вырастить целые новые кварталы, а еще лучше создать целые районы для специалистов Blaue Carte, в которых якобы так нуждается Германия (если бы нуждалась по-настоящему, то привлекала бы специалистов высокими зарплатами, а не 38 000 в год до налогов; не требовала бы знания немецкого, а довольствовалась бы в начале английским; выстроила бы целые кварталы, где можно было бы селиться без проблем, где были бы магазины, поликлиники, школы, садики, а также курсы языка, на которые не надо было бы куда-то ездить, а которые были бы рядом с домом, чтобы ходить на них рано утром или после работы. И так как в этом квартале бы жили точно такие же приехавшие специалисты, то и на языковых курсах было бы намного интереснее и продуктивнее заниматься, а не получать разрешение от BAMF на курсы с беженцами. Мечты, мечты.)

На этом мучения с поиском квартиры не закачиваются, вот еще один красноречивый сюжет, очень напоминающий наши дни:

«Ох, уж эти квартирные хозяйки! Есть среди них такие — едва Овечка заикнется о меблированной комнате с правом пользоваться кухней, как они сразу же стрельнут глазами по ее животу и скажут:
— Э-э, да вы, никак, в положении?! Ну, мы, уж если придет охота послушать ребячий рев, как-нибудь своих сделаем! Все приятнее будет слушать.
И — хлоп! — дверь закрывается.
В другой раз, кажется, дело уже на мази, обо всем договорились, и Овечка думает: «Наконец-то завтра утром мой милый сможет проснуться с легким сердцем», — а потом говорит (ведь она не желает, чтобы через две-три недели их выставили на улицу): «Да, кстати; мы ожидаем ребенка. — после этих слов лицо хозяйки вытягивается, и она произносит:
— Ах нет, моя милая, уж не взыщите. Вы мне очень симпатичны, но мой муж…
Дальше! Иди дальше, Овечка, мир велик, Берлин велик, в конце концов должны же попасться тебе добрые люди, ведь дети — это благословенье божие, мы живем в век ребенка…
— Да, кстати: мы ожидаем ребенка…
— Подумаешь, какая важность! Должны же рождаться на свет дети, правда? Только, когда дети, страшно портится квартира… Сами понимаете: бесконечная стирка пеленок, пар, чад, а у нас такая хорошая мебель. И потом дети царапают полировку. Я с удовольствием… только вместо пятидесяти марок надо бы запросить с вас по меньшей мере восемьдесят. Ну, не восемьдесят, так семьдесят…
— Нет, благодарю вас, — отвечает Овечка и идет дальше».

Так и сейчас – с детьми сдают неохотно, поэтому в очередях на просмотры частенько стоят пары с младенцами или только их ожидающие…

А это мое состояние на пятом месяце поиска квартиры: «Зато она уже близка к отчаянию. Все бегаешь и бегаешь, а толку что? За те деньги, которыми они располагают, просто нельзя найти ничего мало-мальски сносного». Потому что, как известно, немцы за вас посчитают сколько вы зарабатываете, тратите и сможете ли вы оплатить их драгоценные белые четыре стены.

«Ну, а теперь расскажи наконец про саму квартиру: мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь, и…
— И входим в переднюю. Она общая. И сразу же налево дверь — в нашу кухню. Собственно, сказать, что это самая настоящая кухня, нельзя, раньше это было просто чердачное помещение с косой крышей, но там есть газовая плитка…
— С двумя конфорками, — грустно добавляет Овечка. — Как я буду управляться, ума не приложу. Приготовить обед на двух конфорках никто не может. У матери четыре конфорки».

И сразу мне вспомнилась квартира с «кухней» с двумя электрическими конфорками, без холодильника, размером 2м2 , которую мы смотрели на Stiglmaierplatz…

Институт прописки тоже никуда не делся и не особо изменился. В городе есть места, где немцы арендуют (а может быть кто-нибудь и владеет) маленьким клочком земли с домиком. Но там не только нельзя жить, но и даже оставаться на ночь категорически запрещено. Сейчас это объясняется тем, что такой запрет борется с наркоманами и бомжами. А вот раньше он с кем боролся?

«Увы! Пиннеберг хоть и не хочет вспоминать, но часто вспоминает о том, как в июле и августе он ходил от Понтия к Пилату, пытаясь получить разрешение переехать из Берлина в поселок, перевестись с берлинской биржи труда на тамошнюю.
— Только если вы сможете доказать, что там у вас есть виды на работу. Иначе вас не поставят на учет. Нет, этого он доказать не может.
— Но ведь я и здесь буду сидеть без работы!
— Этого вы знать не можете. Во всяком случае, вы стали безработным здесь, а не там.
— Но ведь я экономлю тридцать марок в месяц на квартирной плате!
— Это к делу не относится. Нас это не касается.
— Но ведь здесь хозяин выбросит меня на улицу!
— Тогда город предоставит вам другую квартиру. Вам придется только сообщить в полицию, что вы остались без крова.
— Но ведь там, при доме, есть и земля! Я мог бы обеспечить себя картофелем и овощами!
— При каком таком доме? Вам должно быть известно, что законом запрещено проживать на загородных участках!»

Также не поменялось и отношение к работе не по специальности. На все нужна корочка именно о том, чем вы хотите заниматься. Вот, например, вы захотели открыть свою пекарню, чтобы иметь свое дело, но в тоже время и печь, так как у вас талант от Бога. Это нехорошо. Сначала надо получить корочку о том, что вы выучились на пекаря (Konditoren bzw. Bäcker Meister).

«Пиннеберг не собирается вступать в дальнейшие рассуждения о справедливости.
— Ну, а если не продавцом? — упорно допытывается он.
— Не продавцом?.. — господин Фридрихе пожимает плечами. — Тоже ничего нет. «…» Союз не очень-то одобряет, когда люди без специальной подготовки меняют профессию».

И конечно же бумажная волокита, и все по почте, хорошо, что не с почтовыми голубями… И если в Германии 1932 года Интернета не было, то сейчас это выглядит особенно старомодно.

«И вот он сидит и пишет письмо в больничную кассу: членский билет номер такой-то, при сем прилагается свидетельство из родильного дома, справка кормящей матери, и дальше покорнейшая просьба: немедленно выслать пособие по родам и кормлению за вычетом больничных расходов. «…»
— Деньги пришли?
Овечка лишь плечами пожимает.
— Нет. Зато есть письмо оттуда.
Пиннеберг вскрывает конверт, и в ушах его снова звучит наглое: «Решение принято!» Попадись он сейчас ему в руки, этот его собрат, попадись он только ему в руки!..
Итак: письмо и два красивых анкетных листа. Нет, до денег еще не дошло, с деньгами надо еще потерпеть.
Бумага. Письмо и два анкетных листа. Так просто сесть и заполнить их. Э, нет, голубчик, так просто это не делается. Прежде всего позаботься получить официальное свидетельство о рождении — «специально для представления в кассу», — простая больничная справка, понятно, нас не устраивает. Затем аккуратненько заполни и подпиши анкеты. Правда, в них сплошь и рядом спрашивается о том, что уже есть в нашей картотеке: сколько ты зарабатываешь, в каком году родился, где живешь, но анкета никогда не повредит.
А теперь, голубчик, главное. Твое дело, пожалуй, легко провернуть в один день, только изволь представить нам справки больничных касс, в которых ты и твоя супруга состояли за последние два года. Нам. правда, известно: врачи придерживаются того мнения, что женщины, в общем, вынашивают младенца только девять месяцев, но для пущей верности — пожалуйста, справки за два последних года. Быть может, тогда нам посчастливится спихнуть расход на какую-нибудь другую больничную кассу.
Не откажите в любезности, господин Пиннеберг, потерпите с вашим делом до получения требуемых документов».

Отрывок очень большой, поэтому те, кого заинтересовал ход дела могут обратиться к книге (роман очень легко читается, буквально на одном дыхании – больно уж знакомы все эти проблемы…).

Сказки Ганса Фаллады мне понравились гораздо больше – в них много скрытого смысла, они учат жить и радоваться жизни. Но особенно запомнилась сказка про золотой талер. Ганс Жмот с его «бутербродом» из корочки хлеба, натертой свиной шкуркой – прекрасный персонаж, напоминающий нам об экономности немцев (и мне кажется еще и о любви немецкого народа к хлебу на завтрак и ужин). Фаллада вообще довольно часто говорит о скаредности своих героев – Квангели постоянно экономят (хотя в принципе не обязаны этого делать), Пиннеберги вынуждены постоянно считать копейки, пытаясь свести концы с концами, заплатив всевозможные взносы:

«Овечка, давай сперва подсчитаем, исходя из ста восьмидесяти. Если будет больше, тем лучше, но сто восемьдесят это уже твердо.
— Хорошо, — соглашается она, — Начнем с вычетов.
— Да. — говорит он. — Тут уж ничего не попишешь. Налог — шесть марок и страховка по безработице — две марки семьдесят. Касса взаимопомощи — четыре марки. Больничная касса — пять сорок. Профсоюз — четыре пятьдесят…»; «А еще отопление. И газ. И освещение. И почтовые расходы…»

Впрочем, смотря на то, как здесь не хотят платить, у меня не возникает вопросов к героям – ведь и теперь выпускаются книги по экономии, в которых говорится, что очистки выбрасывать – расточительно, надо из них делать чипсы, а косточки авокадо надо мыть, сушить, дробить и этим посыпать салат. Сразу вспоминается бессмертное «денег нет, но вы держитесь». Но чипсы из очисток в XXI веке – это уж как-то чересчур.

Вот такая картина Германии рисуется передо мной. Красивая оболочка, иллюзия изменений и движения жизни, а по факту – застой. Проблемы, которые были почти 100 лет назад никуда ни ушли. Может быть, их чуточку залакировали и приукрасили, но они никуда не делись. Ни маленькие зарплаты (посмотрите, сколько объявлений о том, что требуются сотрудники на 450 евро, а порой и меньше, но как жить на эти деньги?), ни проблемы с жильем, ни бесконечные термины и жизнь по расписанию и инструкциям, ни закрытость людей, ни отношение к старшим.

К чему я это все веду? Лишь к тому, что бесконечно интересно наблюдать жизнь в стране под микроскопом, свежим, другим взглядом. Очень многое открывается, но не всегда эти открытия приятны сердцу.

А у вас были такие же "озарения", читая литературу о стране, в которой живете? Напишите о своем опыте – интересно сравнить и узнать ваше мнение.